Однажды я, 10-летний, и приятель 16-ти лет пошли под вечер на ночную рыбалку, забросили кармаки и донки, и приятель вдруг говорит, что ему надо срочно сбегать домой, он что-то там забыл сделать, и часика через два (до дома было четыре километра по полям и бродам) он прибежит обратно… Прошло два часа, три, стало темнеть, затем наступила полнейшая темень, и я остался совсем один на пустом берегу далеко от города среди черных деревьев, кустов и страшных шорохов от шагов воров и бандитов, которые, как утверждала молва, шатались ночами по лесам и берегам, грабили бесхозные огороды и рыболовные снасти и убивали одиноких рыбаков… Когда кромешная тьма окончательно похоронила мои надежды на его возвращение, и я понял, что он подло меня обманул и оставил на берегу в качестве сторожа его удочек, а сам пошел на танцы в парк, страх, отчаяние и безысходность отобрали у меня остатки мужества: я забрался в середину густого массивного полусухого ивняка между кручей и водой, где, по моим соображениям, меня никто из бандитов не станет искать, и стал в тоске и страхе смотреть на таинственные в этом черном мире светлые гроздья звезд, на далекие огоньки проплывавших за стровами пароходов и на еле видимую справа гирлянду огней моста… Я не шевелился, не кашлял и даже не отбивался от комарья, боясь привлечь внимание разбойников, и ежеминутно ждал их появления из темноты… Безлюдье огромных пространств чувствовалось моим робким маленьким сердцем, и оно волновало и страшило диким ощущением оторванности от мира, жуткой тишиной черного леса, где трупы умерших звуков еще не остыли, где не чувствовалось собственного тела, и будто просыпалось во мне что-то древнее, архаичное, что предшествовало моему рождению и говорило своим языком, и мне было ясно, что если я и маленький, то седая от одиночества душа моя скитается в таком мраке сотни и тысячи лет… От пароходов долетали обрывки каких-то мелодий, которые словно повисали в воздухе на одной ножке, танцуя, как легкие эльфы, а листья деревьев тихо, таинственным шепотом заканчивали мелодию, словно поверяли мне тайны природы, и казалось, будто в их мелодиях, в молчании земли и небес звучат песни божественных откровений, и я в тоске завидовал тому человеку, что сидел сейчас на высокой палубе парохода и видел такой прекрасный мир, мудрый, счастливый, бархатно-темный и примиренный со всеми недругами, поднятый на высоту сверхчеловеческих очей, прекрасный, как певец и толкователь всезвонной мистически-таинственной души, глубокой, мудрой и страшной, как этот черный лес, созерцательной и нежной, как тихий плеск воды и сладкие обрывки мелодий, бессонной и светлой, как далекие огоньки на мосту… И эта всезвонная душа и мрачна, как конец света и жизни, где смерть воздвигла свой мрачный бархатный трон и жадно смотрит на меня своими пустыми глазами, и прекрасна, как начало жизни и света, как колыбель мудрости и священных слов о вечной любви и вечной борьбе, а близость смерти придает только воздушность очертаний этому прекрасному миру и ту легкую, светлую, бестрепетную печаль, которая лежала сейчас на всем: на реке, темноте, огнях, и которая неизменно волнует и озаряет чувства и мысли особым странным светом, словно снял кто-то с души все наносное, злое, и обнял ее нежным взглядом любви, отчего хочется только тишины, чтобы ни единый звук, ни шорох не нарушали этой глубокой человеческой печали, когда даже загнувшийся лепесток розы или оторванное крылышко мухи вызывают невольные слезы… Я сидел в сухих жестких кустах, прислушиваясь к звукам пароходных мелодий, то очаровательных, то малопонятных, оцепенев, как и вся природа, в томительном ожидании бандитов и блаженстве прожитых лишних минут, и не мог оторвать взгляда от гипнотических огней над рекой, начертанных безмолвной феей в белом покрывале… Луна уплывала вместе с пароходами за острова, на темном фоне неба рисовались черные призраки неподвижных дубрав… Вместе с феей пришла и глубокая тишина, ветерок при первых звуках божественной флейты затих и исчез в волнах, соловей еще боролся, но уже слабым, замирающим голоском: во мраке ночи он подлетел поближе, и, как превосходный музыкант, присоединил к мелодии свою последнюю восторженную трель, точно попав в тон и ритм… Фея была еле видна, а вскоре и совсем исчезла за островами, но внезапно появилась вновь с очередными огнями парохода, как стихийное создание света и музыки, и ее неясные очертания реяли в воздухе между островами… Наконец она присела невдалеке на гибкую лозу, и ветви совсем не прогнулись, словно их коснулся призрак… И тогда музыка стихла, словно тайные нити соединяли жизнь звуков с жизнью этой красивой феи, уже готовой покинуть меня и улететь в сферу неиссякаемой гармонии…

…И с тех пор в ясные лунные вечера и ночи перед бездонным звездным небом, а также в часы меланхолии и грустных мыслей особенно остро ощущаю то безысходное состояние – юное, жаждущее друзей, любви и собеседников, которое приносят из космоса как предощущение вечности лунные реликтовые волны бытия, и от этого состояния тяжело избавиться, как сложно при всем желании рассказать о переливах внутреннего сознания и даже понять их самому: видения прошлого мелькают сцена за сценой, сплетаясь в странные мозаики и узоры, и в этом и радость, и трагедия, ибо в этом состоянии ты тонешь и снова выплываешь на поверхность реальности, и от него есть только два спасения – шампанское и стихи, но зато как прекрасно и целебно это состояние, рождающее не только щемящие сценки прошлого, но и фантазийно-неведомые прежде комбинации фееричных грез, сомнамбульных видений и романсных напевов под аккомпанемент лунной рапсодии и утешительный шепот мироздания, и нет в мире чувства более трагического и глубокого, ибо имя ему – одиночество…